В подвал заброшенного подъезда четырехэтажного дома постройки столетней давности, в котором не осталось заселенных квартир, только подсобка разнорабочего Михи на цокольном этаже, спасаясь от февральских морозов забралась кошка, молодая, еще дерзкая, прихватив в соседи пару своих сородичей противоположного пола, от которых по весне и окатилась, принесла трех котят. К марту день стал прибавляться, появилось солнце, и соседи из благополучных соседних парадных с дорогими квартирами этого же дома, до этого укутанные в пуховики и капюшоны, уставшие от вечно серого неба, которое теперь приобрело лазурный оттенок, переоделись в легкие твидовые пальто, демисезонные ботинки, стали выглядывать из-под ярких шарфов и заметили неприглядный темный смердящий подъезд, который нарушал идиллию малоэтажной застройки старого тихого центра. Они написали жалобу об аварийном состоянии подъезда куда-то в интернет, о существовании которого ни одна кошка не знает, пришли рабочие, провели туда свет, высушили подвал, обшили деревом старые двери и выкрасили стены оставшейся со времен Союза краской, которая, как в том анекдоте, не только высококачественная, но и высокотоксичная. Котята, спасаясь от едкого запаха, поднимались по межпролетной лестнице этаж за этажом на чердак, туда, к небу, к воздуху, одурманенные, опьяневшие, отравленные, сорвались с крыши и упали куда-то в колодец сложных инженерных дореволюционных систем. Кошка, молодая, дерзкая, пропажи своих выродков не заметила, тем более март, тепло на улице, а ее маленький уютный темный влажный подъездный рай превратился в светлый вонючий опасный плацдарм, который теперь радует глаз людей, но непригоден для жизни уличных животных, и надо искать новый приют.
Мартовские праздники, Международный Женский День, и хотя Миха работает без выходных, элитный, все-таки, район, сегодня начальник участка разрешил уйти, чтобы ровно на один день повидать стареющую матушку в деревне, подарить букет ее любимых диантусов, выпить теплого чаю с молоком и съесть тот самый бутерброд родом из детства: свежий батон, кусок потолще, сливочное масло в два сантиметра и сверху обильный слой малинового варенья. А, главное, захватить баночку с собой! Потому Миха быстрым шагом, почти бегом, выбросив вечерний мусор со двора, спешил в каморку, скинуть с себя синий рабочий комбинезон и толстовку, переодеться в выходные джинсы и свежую рубашку, умыться, причесаться, пшикнуть французским одеколоном три раза: на шею, затылок и грудь, как учил отец, забежать коротко в соседнее кафе, чтобы встретиться со знакомой официанткой Гульнарой (“Она точно со мной флиртует”), которая предложит пива, но он откажется, краснея щеками, — с детства сосуды близко расположены к поверхности коже, в принципе Миха вполне неплох собой, может, чуть кругловатое лицо, но зато всегда выбрит, опрятен, — он с улыбкой и легким волнением после этой встречи поплывет в человекопотоке на вокзал, успеть бы на восьмичасовую вечернюю электричку. Тогда со станции он сможет добраться до дома на автобусе, не тратя лишние деньги на такси. Миха спешил в подъезд снова и снова прокручивая в голове этот план, не подозревая еще, что он разрушится о пушистый комок чего-то, валяющийся тут же, у подъезда.
Миха заметил его издалека и неприятная тревожная тяжесть тут же сдавила грудь. Он замедлил шаг, стал вглядываться сквозь сумерки — надо все-таки поставить во дворе лампу помощнее — молился, чтобы это был камень, пакет, тряпка, но все его страшные опасения подтвердились.
Плотный черный шерстяной колтун размером чуть больше кулака тщетно пытался отделить рыльце с маленькими черными бусинками глаз от асфальта, но его тянуло и тянуло к земле. Тогда котенок сдавался, опускал морду, открывал маленькую пасть, делал один жадный глоток воздуха и снова безуспешно тянул шею, чтобы поднять голову, а может, сейчас получится, а там смогу и встать. Но встать не получалось.
Миша посмотрел на свои старые наручные Касио: “Не мое дело, не мое дело”, — подумал он резко, быстро, как-будто отмахивался от назойливой мухи, и направился к подъезду. Но остановился у входа, крепко выругался и вернулся к котенку.
— Ну ты чего тут, — спросил он его, присев на корточки, — чего тут лежишь?
Кот фыркнул в ответ.
Несмотря на вечерний мартовский морозец, Миху бросило в жар. Он достал из кармана рабочего комбинезона фонарик и светанул на котенка, тот зажмурился. Вся маленькая мордочка животного была в крови. Котенок жадно дышал с открытой пастью, потом сглатывал кровь со слюной, чихал, и снова разевал пасть.
— Откуда ты вылез?!
Миша встал, зажмурился крепко, сжал буквально веки, что-то прошевелил губами и широкими шагами быстро ушел прочь от этого подъезда, двора и котенка!
— Давайте миромистин, смекту, стерильный бинт и шприц пятерку, — вычеканил он аптекарше в хиджабе. Та с недоверием зыркнула на него и ушла за товаром.
Вечерние улицы центра города, подсвеченными миллионами фонариков, вывесок, фарами машин, заполнились людьми. Несмотря на прохладу начала весны, в переулках появились уличные музыканты, из их хриплых колонок орут фальшивые ноты знакомых хитов. Тут и там смеющиеся пары, у бара спорят о чем-то два подвыпивших верзилы, по проезжей части рычат прямоточными системами мотоциклетные моторы, из ресторанов слышен звон бокалов и лязг столовых приборов, все это сливается в безумную какофонию мегаполиса, которая заполняет каждую щель, вытесняя все хорошее, не позволяя замечать слабое, не давая проникнуть доброму.
— Вот так вот, вот так, не ругайся, это чтобы глазки видели и дышать будет полегче, — приговаривал Миха, вытирая фырчащему чихающему слабому котенку морду марлей.
На восьмичасовую электричку Миха уже опоздал, но была еще последняя, на девять двадцать. Он, усевшись на картонку у подъезда, отпаивал котика смектой через шприц и думал, что надо бы обязательно на нее успеть, повидать маму, она так ждет! Котик жадно пил жидкость из кончика шприца, отплевывался, пытаясь поднять голову, потом успокоился, чмокнул, уткнул нос в лапки и начал засыпать.
— Вот и хорошо, вот и ладно, — с облегчением сказал Миха, — я тогда поехал. Куда тебя деть?
Миха зашел с котенком в подъезд, в нос дало резким неприятным запахом краски.
— Нет, тут тебе нельзя, — подумал он вслух, вышел во двор, стал ходить кругами, — тут ты замерзнешь, холодновасто.
Наручные Касио пропищали девять вечера. Миха сжимал в кармане последние две тысячи рублей — как раз хватит на такси до деревни: “Ладно, — подумал он, снял шапку и положил туда сопящий комочек, прижал его к себе, — согреешся чуток еще и все, я погнал, оставлю тебя тут, не пропадешь! А деньги заработаем!”.
В такси было очень жарко. Миху разморило от спертого воздуха в салоне, от прокуренных сидений, усталости, от тоски и от дурных мыслей: мама заждалась, денег он ей в этот раз не оставит, на цветы тоже не хватит, а он так хотел сделать для нее хоть что-то приятное! Выглянул в окно — темень, не видно ни зги, никого вокруг, ни огонечка и тишина. Миша крутанул ручку, опустил окно, полной грудью вдохнул свежий загородный воздух и задремал.
— Приехали, — пробасил таксист, — вещи не забываем.
В углу шуршит котел, мягкий просиженный диван шерстяным покрывалом, который за столько лет впитал такой родной, мамин, запах сдобы и подгоревшего масла. Все в этом доме как-будто улыбается. Улыбался и Миха, смотрел, как мама добавляет в заварку, — на пол кружки, чтобы покрепче, — кипяток из чайника.
— Ты умылся бы хоть с дороги! Тебе чай как всегда? — спросила она, наливая из трехлитровой банки парное молоко в маленькое блюдце.
Миха гладил плотный черный колтун, размером с кулак, урчащий в шапке у него на коленях, и отхлебывал из кружки, запивая бутерброд с малиновым вареньем.
— Ну хоть не скучно теперь будет тебя дожидаться, — сказала мама, — назовем ее Бусинка.
Утром Миха встал до рассвета, чтобы не пропустить первую электричку, водрузил на проталину во дворе пень, нарубил на морозном воздухе матери дров, вернулся в дом, не заходя в комнату, тут же, на веранде, собрал рюкзак, надел куртку и вышел во двор — пешком до станции минут тридцать. Мама сидела на тафте у печки, Бусинка нежилась на прогретом утренним солнцем деревянном подоконнике, они смотрели через воздух весны, обрамленный старой оконной рамой с потрескавшейся краской, как Миха ловко перепрыгивает через лужи. Тут мама резко вскочила, открыла рывком окно, впуская в комнату сырой аромат тающего снега: “Мишань, а ты варенье-то взял?!”.