Никогда не знаешь, что тебя спасет.
Я проснулся до того ненавистного момента, когда будильник, препарируя сон, разорвет время на до и после.
“Это будет особенный день”, — почему-то решил я.
Я сделал себе сэндвич “Крок-месье”: положил между двух кусков бездрожжевого хлеба четыре тонких ломтика ветчины, ломтики сыра, лист салата и приправил все столовой ложкой дижонской горчицы. На вкус он показался сладковатым, видимо, ветчина была просрочена, но я все равно решил доесть бутерброд и пообещал себе не жалеть об этом, даже если будут последствия, потому что это приключение, в моей жизни, смирной, запланированной, такое — это отрыв от повседневности, и запил все диетической газировкой “Доктор Пеппер”.
В календаре тлел апрель, долго, как четверг, или четыре часа дня после полудня, а зима не отступала. Не сверяясь, как обычно, с прогнозом погоды, я надел хлопковые брюки, пуховую жилетку поверх белой рубашки и твидовый пиджак — моя униформа.
На улице льет дождь. Тот самый, долгожданный весенний душ, который призван смыть с улиц оковы долгих ожиданий тепла, улыбок, детского смеха и коротких девичьих юбок. Но он меня не радует — я выбрал не ту одежду.
Пока я стою под навесом у входа в дом в расстроенных чувствах о неподходящем наряде, замечаю девушку, в двух-трех метрах от меня. Она стоит между мусорным баком и дверью в начальную школу, вскинув свое красивое смуглое лицо с раскосыми глазами к небу, черные как смоль намокшие волосы прилипли к ее лбу, ее тонкое ситцевое платье полностью мокрое прильнуло к худому телу, она улыбается бледными губами. Ее тело дрожит от холода, но сама она, не замечая своей физиологии, вся, от пят до макушки, стремится к небу, где, сквозь проплешину седых облаков, чуть на темечке неба, проявляется солнце.
Я смотрел на нее и таял снег, и пели птицы, и кричали скрипки.
Я вернулся в свой кондоминиум против всех правил утреннего распорядка. Сменил пиджак на вощеный непромокаемый макинтош, причесался еще раз (обычно я причесываюсь три раза: дома утром, раз в дороге и потом уже на работе), тревога бьет перфоратором по груди в такт холодильнику: да что со мной сегодня? Все не так, незапланированно, не по расписанию! И где я видел ее лицо? От чего так жмет между лопатками?
Я не пишу, я играю на рояле, руковожу оркестром, взмах палочки и — ах! — партитура, буквы превращаются в клавиши, я становлюсь композитором, дирижером собственных мыслей, я закрываю глаза, раскачиваюсь в такт букв, они — мои ноты, слова — моя мелодия, текст — моя музыка.
Уборщица! Ну конечно, я же здороваюсь с ней каждое утро, когда спускаюсь в парадную — она моет пол. Встревоженный этой мыслю, я взглянул на запястье: стрелками на наручных часах указывалось “Ты в шаге от панической атаки!”.
Почему я не замечал ее раньше? Ежеутреннее видел же и это лицо, и эти волосы, эту затрещину на верхней губе, эти ямочки на щеках? Как я это пропустил, видя ее каждое утро на протяжении пяти лет, то есть, получается, я видел ее одну тысячу восемьсот двадцать шесть раз. Что я видел?
Ничего!
Обычный человек в необычных обстоятельствах.
Я снова вышел на улицу. Все тот же дождь, все та же серая плитка обыденности, которая мешает видеть мир.
Она была там!
Никогда не знаешь, что тебя спасет.
День, ночь, открытая форточка, когда тебе жарко, косточки от клубники, ванильное мороженное, горький шоколад, любимая песня, сигарета в полночь, кроссовки без носок, мороженое зимой, плед, кинуть камень в озеро, смородина, засохшая ветка, многолетний дуб. Шорох листьев. Запах родительского дома. Костер с другом, разговоры о глупом, смех. И смотреть на звездное небо в августе. Все это было в ней. В этом замершем моменте.
Я стоял под падающими с неба каплями и смотрел, как, лет шестидесяти, уборщица, в промокшем халате поверх черного спортивного костюма, резиновых перчатках по локоть, забирает пакеты с мусором с пандуса, расшаркивается, кашляет вязким, достает из тулупа грязную ветошь, трет плитку у входа, и идет к следующему подъезду.
Я смотрел на нее.
И я плакал.
Или уже не я.