Все в этом мире
Лишь обман.
Одна только смерть – искренность.
«Хагакурэ»

На улице стоял дико холодный июнь. Метеорологи по телевизору сказали, что такой июнь был последний раз в 1936 году. Тополиный пух, как и всегда в Городе, летел снизу вверх, нарушая все законы гравитации. Он просто летел, гонимый ветром и, легче воздуха, вздымался неведомо куда, пропадая за безмерно высокими зданиями мегаполиса.

Несмотря на летние каникулы, в Городе было очень много машин. Люди в них по долгу стояли в пробках, злились неведомо на кого и нажимали на гудки, чтобы милиционер в синей форме нажал на кнопку, на светофоре включится зеленый свет, и они поедут за своими проблемами. Пешеходы, стоя на переходе, тоже злились: на людей в машинах, на светофор, на милиционера в синей форме. Они также хотели зеленый свет и так же хотели идти, каждый навстречу своей секунде жизни.

Все это вместе: машинные гудки, злые пешеходы, дождь, одновременно, создавало атмосферу, присущую только Городу, с его серым небом, серыми окнами и серыми лицами. И серым шумом, состоящим из миллиона нот мельчайших человеческих движений.

В этом Городе живу я.

Я сижу в очередном прокуренном кафе, передо мной стоит очередной остывший эспрессо, во рту догорает очередная легкая сигарета. В голове кишат очередные ничего незначащие мысли. В состоянии полного безразличия я доживаю свою жизнь в шумном Городе, с лицами людей, с машинами, с домами, которые отлично гармонируют с моим состоянием. Ведь именно в центре движения проще всего сохранять безмятежность.

Я целыми днями высиживаю мысли и слова, которые потом переношу на белый лист бумаги. Это убивает кучу времени, которое так умело разрезается стрелками часов на тонкие пластинки праздности. Мой письменный стол завален исписанными мелким убористым почерком листами. Слова вырываются из моего воспаленного мозга, им слишком сложно уместиться в тесном темном сыром помещении черепа. Мои глаза красные, под ними черные круги бессонницы. Мои движения медлительны и пластичны. Мои нервы натянуты, как струна.

Я никому никогда не показывал свои мысли. Мне слишком страшно быть недооцененным, я боюсь, что кто-то несерьезно отнесется к моим словам, в которое я вкладываю смысл, в каждом из которых есть частичка меня.

На улице льет немыслимо сильный дождь. Его капли бьют в окно моего гнезда и создают мотив, под который я танцую со своей тенью. Я закурил сигарету, смял пустую пачку и лег в холодную, чуть влажную постель.

Я не свободен. Я курю. Я напрямую завишу от количества сигарет в моей пачке.

Уткнувшись в мягкую рыхлую подушку, я стал вслушиваться в треск мыслей в моей голове. Сегодняшней ночью они тише обычного. И, слава Богу. Может быть, смогу заснуть. Но нет. Вот они снова нарастают, превращаются в гул, в крик, в дикий, животный ор, сытый собачий лай…

Я проснулся от стука в дверь.

— Вы уже неделю не выходите из квартиры… и этот запах. Соседка вызвала нас.
— Милиция… нет-нет, не стоит, все… все в порядке… со мной… не надо переживать.
— Откройте окна…

Запотевший от теплого батона пакет в кармане пальто. Он так приятно греет мой бок. Это тепло, воспринимающееся рецепторами моей кожи, с огромной скоростью попадает в анализаторы температуры в моей голове, и я чувствую его. Но постепенно оно перестает быть просто чувством. Оно обретает форму, становится как бы символом, проникает в мою душу и заставляет работать неведомые науке механизмы, вызывающее то неопознанное, но всегда желанное, что называется счастьем.

Счастье – это теплый батон в запотевшем пакете в кармане пальто.

Позавтракав, я опять принялся за свои слова. Печатная машинка сломалась еще прошлой осенью. Она была механической, и при каждом нажатии на нужную букву издавала неповторимый звук, похожий на пение ранних птиц, когда рассвета еще нет, и он только намекает на то, что через мгновение подоспеет утро. И когда мои пальцы касались до ее клавиш, и на листе возникали знаки, сливаясь, формирующие понятия, появлялась прекрасная музыка, великолепнее которой мне не доводилось слышать никогда. У машинки было два цвета: черный и красный, которым я выделал те слова, что особенно сильно пульсировали в висках.

Теперь приходится все писать вручную.

Муза всегда здесь. Она всегда рядом со мной. Та, что не дает мне спать. Та, что является причиной постоянной головной боли. Боли, которая стала образом моей жизни и уже не беспокоит меня, а даже наоборот, теперь я не представляю своей жизни без нее. И если она внезапно оставит меня, вслед за ней исчезну, вероятно, и я, растворившись в сквозняке моей квартиры. Квартиры, в которой всегда есть муза.

Я закурил сигарету и вышел из квартиры. Первая, всегда самая жадная затяжка, и я на улице. С неба падают звезды и разбиваются об асфальт спящего Города. На нем – звездные лужи, в которые я ступаю и нарушаю идеальный покой зеркально ровной глади. Я приневолю появиться на ней маленькие волны, которые сливаются одна с другой и вдруг исчезают. Лужа как будто бы вновь погружается в сон.

Я зашел в ночной магазин и купил свежий батон хлеба.

— Можно подумать, Вы одним хлебом питаетесь, — толстая, шершавая продавщица засмеялась исступленным, неистовым, непонятным мне смехом.
— Что? Да… да… спасибо.

Я не с кем не разговариваю. Я боюсь, что слова внезапно полезут из моей головы через рот, и тем самым я могу напугать того, с кем заговорил. Могу ввести его в шок или даже убить. Ведь словами можно изувечить точно так же, как и оружием.

Слова пугают меня. Я их боюсь. Я прячу их на белых листах, лишь бы их не было в моей голове.

Я достал из кармана смятый пожелтевший от времени листок и начал писать.

В моей квартире кто-то есть.

Входная дверь открыта. Или я забыл ее закрыть? Свет. Нет, свет я тушил. В комнате задернуты шторы. Я медленно вошел в темное помещение квадрата моей обители. Среди темноты я различил силуэт человека. Он сидит. В руках у него горит уголек сигареты. Среди темноты он выделяется как яркая звезда на черном Городском небе.

— Что стоишь? Проходи, — бас, грубый мужской бас.
— Я… я… мы не знакомы. Кто вы?

Когда глаза привыкли к темноте, я смог различить его: он носил длинную прическу, хотя на макушке он был лысоват, сзади черные как воронье крыло прямые волосы заканчивались где-то около лопаток. Гладко выбритый, с широкими скулами и острым носом, он напоминал модель с рекламного щита виски. Такое впечатление, что каждую деталь его лица кто-то неведомый и всемогущий выпиливал и вытачивал, настолько они были идеальны.

Он сидит на стуле, поставленном прямо посредине комнаты, и курит. Одна его нога заброшена на другую.

— Да, ты не знаешь меня. Но я давно за тобой слежу.
— Следите, то есть… Вы за мной следили?

Я волнуюсь. Я боюсь. Мои колени дрожат, на лбу выступил холодный пот. Ладони сжаты в кулаках, челюсти стиснуты до боли.

— Да. Ты не бойся, — он засмеялся, — я же не маньяк.
— Не знаю… я Вас не знаю.

К дому подъехал почтальон на старой маленькой ржавой машине желтого цвета. Эта машина из тех, на которых ездили наши родители и которые считались «средством передвижения». Верх мечтаний. Почтальон достал широкую мешковатую сумку, открыл почтовый ящик и с шероховатым звуком свалил в нее человеческие мысли, чувства, эмоции. Слова, в которые люди вкладывали душу, он смял и бросил в одну кучу. Мысли смешались.

Дрожащими руками я достал из смятой пачки сигарету и закурил.

— Подумай, — он встал со стула и подошел к моему столу.

«Подумай. И вспомни. Вспомни, как ты жил. Сигареты… сигареты нужны для того, чтобы их курить, а виски – для того, чтобы пить. Для чего нужна тебе твоя жизнь? Ты – никто. Ты – растение, ты не живешь, ты существуешь. Ты кучка пыли в старой вонючей темной квартире, ты такая же часть этого города, как дохлая крыса в подвале дома, или ржавый телефон в переходе метро, или… или ты сам этого не понимаешь? Сколько звеньев невидимой цепочки должно пройти, чтобы ты элементарно съел кусок хлеба? Подумай. Ради твоей жизни трудятся миллионы рабов, муравьев, тружеников огромного организма, нарекаемого Городом. Все они: рабочие, врачи, сантехники, охранники, бомжи, все они живут ради тебя… Ради твоей ничего незначащей жизни… Вспомни. Вспомни, достоин ли ты ее?».

Что-то больно ударило в висок. Листы бумаги с хрустом пролетели по комнате. Я зарылся в темноту.

— Вспомни…

Так и прошло утро. Мне опять не удалось заснуть. Я встал, принял душ, побрился, одел свежее белье, свежую рубашку, льняные штаны и вышел на улицу. Мне всегда было безразлично, как я выгляжу в одежде, да и без нее. Все должно быть выглажено и свежим – это точно. Я помню, тогда на улице светило солнце. Только что прошел дождь, поэтому не было душно. Мокрый асфальт напоминал мне об океане, которого я никогда не видел. Я прошел пешком два квартала и сел выпить кофе в каком-то незнакомом кафе. Я люблю новые места. Там тебя еще не знают, и, на всякий случай, относятся к тебе уважительно. Я выпил кофе за столиком на улице, расплатился, и, не как обычно, пошел домой писать слова, а решил прогуляться по пустому воскресному Городу. Я шел медленно, вдыхая благоухания мегаполиса и наслаждаясь индустриальным пейзажем. Тут появилась она. Просто вышла из-за угла. И я решил идти за ней. Она была в белом. На улице не было ни кого, ни единой души. Только мы: я и она. В большом, огромном, пустом Городе. И я решил убить ее. Чтобы снова остаться одному. Я слишком сроднился к одиночеству.

— Ты вспомнил? — он улыбался
— Я… я не уверен, — из моих глаз почему-то текут слезы.
— Ты вспомнил!

Я открыл глаза. Вокруг лишь темнота. На моей голове что-то вроде мешка. Я чувствую, как кто-то приближается ко мне. Он шепчет мне в ухо: «Ты остался один».
Когда меня везли с мешком на голове по Городу, я пытался представить, угадать, где мы едем. Вот мы выезжаем из двора, вот скамейка, на которой я люблю дремать теплой ночью, вот столб у перекрестка. У этого столба всегда лужа, даже если дождя не было очень давно и на улице дикая жара, такая, что даже рыбам в пруду жарко, у него все равно есть лужа. Вот кафе, магазин, еще перекресток. В моем сознании все знакомые места меняют первозданную форму и становятся такими, какими я бы их видел во сне. Если бы мне снились сны. Мы, кажется, повернули. Что там? Я не знаю.

В такую игру я любил играть еще ребенком. Едешь в автобусе с закрытыми глазами, и пытаешься понять, где ты сейчас. Через секунду открываешь глаза, а ты совсем в другом месте. Не там, где ожидал оказаться. Это и называется жизнью. Пространство нам неподвластно.

Я заснул.

Я очнулся в черной огромных размеров комнате. В абсолютной темноте. Абсолютно голый. Я лежу на холодном каменном полу. Жутко болит голова, но это не та боль, которая стала для меня привычной. Это совсем другая боль, тупая, ноющая, как будто кричащая, она хочет вырваться из меня диким воплем, но она безмолвствует, как будто кто-то неведомый стоит над ней и не разрешает произнести ни звука. Я пытаюсь встать, но мое тело не отзывается. Такое ощущение, что голова существует отдельно от туловища. Я лежу и не могу пошевелить не единой частью своего тела. Нервные стволы обрублены. Я перестал быть просто человеком. Из меня сделали нечто большое.

Я встаю и подхожу к двери. Я прекрасно понимаю, что я не приказывал себе это делать, но тело само знает, как по велению чей-то руки, оно следует указаниям кого-то свыше. Я вышел в длинный темный коридор? Где я? Что я сделаю в следующую секунду, где окажусь? Я не знаю.

Я медленно вышагиваю по узкому душному коридору перехода метро, и мой нос упирается в широкую спину с яркой желтой надписью «милиция», и я боюсь эту надпись, потому что я не знаю, что будет дальше. Я стучу ладонью по плечу милиционера, он медленно поворачивается, убивая всякую надежду, терять больше нечего, ты начал. Он поворачивается, и я вижу перед собой себя.

Я вижу перед собой свое отражение в зеркале в вонючем неуютном туалете одного из миллионов Городских клубов. Я вижу черные мешки под глазами, я вижу желтую сухую кожу, я вижу засаленные волосы; я вижу уставшее от постоянной усталости лицо, и я боюсь это лицо, потому что я не знаю, что будет дальше.

Терять больше нечего.

Ты начал.

Я снова пишу.

Я иду по душному пространству клуба, пробираюсь между сотнями движущихся в такт ударам музыки тел. Это повинующиеся магическому ритму звери, животные, которые уже не могут возобладать со своим телом; и тело повинуется толпе.

Стадо.

Животные.

И я боюсь этого ритма, потому что я не знаю, что будет дальше.
Мое сознание повинуется шершавым ладоням Создателя. Пальцы быстро выводят нужные символы и я, я – несуществующий, повинуюсь мыслям незнакомого мне человека. Я не имею право на собственные мысли и поступки. Я – создание, я – раб.

У меня нет фантазий, я не умею мечтать, я не вижу снов. Я – плод чьего-то воображения.

Я – слово.

Я сел за стол и открыл жестяную банку, в которых обычно продаются маринованные овощи. И это – мое счастье.

Сегодня мое счастье, это оливки фаршированные апельсином
.
Я счастлив потому, что Он так хочет. Я его мысль, и Он может мыслить меня, как пожелает.

Моя жизнь хрупкая, как жизнь комара. Она может оборваться в любую минуту, без моего ведома, мое тело и мое сознание – две вещи, сосуществующие в одном пространстве, но живущие по абсолютно разным законам.

Я искренен перед собой. Я бытую в чужой голове. Я стою на скользком белом подоконнике одного из бесчисленных домов Города. Города, в котором миллионы таких же, как я живут по законам несуществующего государства. Я смотрю вниз, и вижу под собой муравейник, в котором суетятся, носятся, существуют полчища хрупких созданий, не подозревая о том, что в любую минуту все, что составляет их существо, всю их маленькую цивилизацию, вселенную, в которую они неудержимо рвутся каждый день своего ничтожного бытия, все это может исчезнут, лишь по одной прихоти Великого Создателя, чьим грубым мозолистым пальцам я повинуюсь. Я осознал, что Он единственный – мой Хозяин, и я счастлив. Я делаю шаг и лечу туда, где безмерное число дней наличествует ложная видимость счастья. За секунду я преодолеваю миллиарды мыслей, они возникают и исчезают в моей голове, лопаются, не успевая появиться. Мои слова, те, что я сказал и не успел.

И я умер.

Точка.

Я проснулся ближе к обеду, где-то около трех часов. Шум машин за мутным окном напоминал мне, что надо хотя бы изобразить заинтересованность к жизни. Жутко болела голова, но не потому, что я перепил ночью и не потому, что я переспал или, наоборот, страдаю хронической бессонницей. Просто головная боль последнее время стала моим лучшим другом и покидает меня лишь тогда, когда я забываю о ней, увлеченный каким-то делом, которое поглощает меня полностью. Но таких дел последнее время все меньше и меньше. Когда я окончательно оклемался ото сна, было около семи часов вечера. Я вышел на улицу, в городе уже стемнело, пахло весенней мегаполисной свежестью. Я прошелся по улице, сел на скамейку на проспекте и закурил сигарету. Мимо меня на огромной скорости неслись куда-то люди, поглощенные своими проблемами. Все двигалось и крутилось с бешеной энергией, инерция жизни чувствовалась даже в запахе воздуха; в воздухе пахло движением. Я выкурил сигарету и пошел по аллее. Абсолютное безразличие. Буддистское спокойствие. Почти забвение. Я сидел в очередном прокуренном кафе, передо мной стоял очередной остывший эспрессо, в пепельнице дотлевала очередная сигарета. В голове гудящим роем ворочались очередные ничего незначащие мысли. Вокруг был шумный живой город, с серыми лицами, серыми домами и вечно спешащей куда-то биологической массой. Такой город отлично гармонирует с полной индифферентностью.
Именно в центре движения проще всего оставаться равнодушным.