Я не умею отдыхать.
Совсем.
И искренне завидую герою того анекдота, в котором: «Как вы расслабляетесь? — А я не напрягаюсь».
Это из-за врожденного чувства вины.
Я часто спорю с самим собой. Иногда доходит до драки.
Люблю ударить по больному, в самое слабое место. Например, в совесть.
Чувство «побитости» — это мое чувство вины.
Моментальное обезболивание при драках с самим собой это бокал вина. Но после него снова возникает чувтво вины.
Если бы по чувству вины проводили чемпионат мира, я бы взял первый приз. Я сам себе Макгрегор. В битвах с собой я дохожу до исступления!
Помните, как у Ким Ки Дука в «Весна, лето…», когда мальчишка впервые убивает животное, его наставник говорит: «Ты будешь носить этот камень на сердце до конца своих дней»? Прямая цитата моих мыслей, когда я оставляю недостаточно чаевых в кафе.
Американский романист Ирвин Ялом, автор потрясающей книги «Мамочка и смысл жизни», выделил три формы чувства вины, одна из которых моя.
Невротическая.
Мне даже не приходится искать причины: вот — отпуск затянулся больше чем на два дня, и я уже не уверен в том, что имею право на жизнь.
Я поделился этим со старшими на семейном совете. На что мой мудрый дедушка Авак сказал: «Отпуск бывает раз в году. Ты подели количество дней отпуска на количество рабочих дней». Я достал калькулятор. Немного полегчало.
Но отпуск!
Половина отпуска в моем случае прошла в мыслях о собственной никчемности (самооценка ниже, чем у Кафки), когда я однажды не подал бомжу на выходе из супермаркета. У меня не было мелочи, я прошел мимо, но потом думал: мог бы разменять. Купить что-то, жвачку, а сдачу отдать ему. Просто купить еды, в конце концов. Три дня из семи на курорте – самоизбиение.
Поэтому я всячески избегаю праздности.
Даже не пытаюсь научить себя расслабляться.
А поскольку я невротик, подсознание выдумывает себе занятия само.
Как не удержать волну на песке, невозможно удержать мое стремление чем-то заняться.
Например, надо купить, простите, носки, которые, как известно, лучше всего покупать пачками в H&M. Магазин есть в десяти минутах от дома, но я потратил на это 2,5 часа, поехав в такой же ровно магазин в центре города.
В магазине я раскладываю вещи по размерам или прибираюсь в рекламных буклетах.
На автомойке вместо того, чтобы наслаждаться прохладной Фантой, пока твою машину моют, я готов участвовать. Прямо помогать: сполоснуть губку, протереть стекло. Сгонять за ведром воды.
Мойщики, как правило, почему-то этого не ценят.
Мне повсюду видится, как в прокатной машине «режим спорт», — кнопка «ответственность».
И я ее неизменно нажимаю.
В попытках объяснить самому себе причину, только одна фраза в устах Писателя в одном фильме одного, там, режиссера: «Дорогая моя! Мир непроходимо скучен».
И зависть итальянцам. Они рождаются, кажется, уставшими. Я называю это “внутренний пенсионер”.
Последний раз некое подобие отпуска было, когда мы с приятелем решились на покорение Эльбруса.
— Есть одна идея, — сказал он.
— Я – пас, — ответил я.
Водитель, который ровно через неделю вез нас к подножию, говорит с приятным акцентом: «Есть правила ПДД, есть правило трех «Д», ну знаите, дай дорогу дураку, а у нас тут еще есть правило трех «Н», знаите, не знаите, так вот, есть правило трех «Н», — и замолкает.
— Что за правило трех “Н”? — спрашиваю.
— Правило трех “Н” гласит: «Нет Ничего Невозможного», — сказал шофер и задумчиво посмотрел вдаль.
В самом высокогорном музее в мире, посвящённом обороне Приэльбрусья, не было электричества, а с потолка в ведра и кастрюли, заботливо расставленные вокруг экспонатов смотрителем, крепко сбитым мужичком в ватнике и резиновых сапогах, капала вода.
Никто не забыт, ничто не забыто…
В магазин спортивного снаряжения заходят трое лысых кругловатых кавказца покупать одежду «на шашлыки». Выбирают одинаковые чёрные майки адидас, олимпийки с гербом России на спине, тут же все это надевают, становятся похожи на тренеров осетинской сборной по борьбе сумо.
Местечковая пьеса “Магазин в Приэльбрусье и Гелендваген”. Сцена в одном действии.
Действующие лица: первый, второй, третий, все единоутробные братья.
Ярко освещенная зала. На авансцене Гелендваген. Стойки с товарами. Около них хлопочут лакеи во фраках.
Первый, второй и третий идут через сцену.
Первый: А, исчо ачки!
Второй: Ачки?
Первый: Ачки! Против сонца.
Первый тянется к витрине, выбирает дорогущие “зеркалки” с боковой защитой, надевает, выглядит в них крайне нелепо, как если бы на дыню «Колхозница» натянуть маску для плавания, поворачивается к друзьям.
Первый: Ну што?
Второй: Нэт.
Третий: Нэт-нэт.
Первый: Пачиму?!
Второй: Зачем тибэ такие, брат?
Третий: Да, зачэм? Это спорт, спешиал. Это для восходителей.
Конец.
Решили, что мы «восходители».
Ждем погоду.
Хозяин нашего приюта на высоте 3912 метров над уровнем моря – точкой акклиматизации – красивый коренастый мужик лет 60 по имени Шаропи, с ярко синими глазами, густыми серебряными волосами и белыми лучиками солнца от уголков глаз на морщинистом загорелом лице.
За ранним ужином, – для восхождения надо вставать через три часа после полуночи, чтобы успеть преодолеть хотя бы половину пути до того момента, как из-за горы высунет свой обжигающий язык солнце, который, лизнув, подтапливает снег, превращая все вокруг в белый лист бумаги, и становится непонятно, где верх, где низ, поэтому и отбой тут в семь вечера, — Шаропи рассказывает.
Лет 20 тому назад к нему заселился гость родом из Челябинска. После восхождения отоспался, начал собираться на спуск и недосчитался ледоруба. Начал всех опрашивать, мол, не видели ли. Может, кто перепутал со своим? Может, оставил на вершине? Потом решил, что ледоруб украли. Мучал Шаропи расспросами: кто выселялся, пока он спал, кто мог взять, как бы устроить обыск.
Эльбрус – особенное место с особенными людьми. Сложно себе представить, что здесь могут взять чужое, скорее, отдадут последнее. Обвинение в воровстве Шаропи очень расстроило. Он широко эмоционально размахивает руками: «Ви меня простите, но я много старше вас, поэтому могу так говорить: он миня своим ледоруб савсэм заэбал! Старий этот никому не нужьний ледоруб, с длинной деревянной ручкой такой, годов пятидесятых».
Уезжая, челябинский альпинист предупредил, что приедут его соседи, тоже будут спрашивать про потерянный ледоруб. Через неделю действительно приехали гости из Челябинска, обратились к Шаропи, говорят, тут у вас наш знакомый был, который ледоруб потерял. Так вот, висит этот ледоруб у него на балконе, он его с собой не брал.
Шаропи глубоко затягивается папиросой в огромной шершавой руке и после паузы резюмирует: «Дурачок, блат».
Восхождение на Эльбрус это довольно странное методичное занятие. Ты очень медленно и очень долго идешь за человеком, который идет перед тобой. Ночной склон выглядит также, как на карте маршрута в путеводители: ломаная белая линия, разрезающая абсолютно черную ночь. Это свет от сотен налобных фонариков.
Когда-нибудь я напишу роман о подъеме на “Вершину Европы”. Книга будет начинаться так: “Шаг. Шаг. Шаг”. Ты делаешь три шага. Затем будет пять пустых страниц – это ты несколько минут пытаешься отдышаться. Затем, снова: “Шаг. Шаг. Шаг”. И так триста с чем-нибудь страниц. В конце книги, на последней странице, скотчем будет приклеен пакетик с кокаином. Я никогда не пробовал наркотики, но полагаю, эйфория от вида, который открывается после шестичасовой ходьбы, когда каждый грамм твоего тела воспринимается, как килограмм, думаю, сильнее по эффекту всех изобретенных по сей день химических соединений.
Бочки, Привал-2, Заброшенный ратрак, Скалы Пастухова, за ними Косая полка – самый опасный участок, когда сил уже мало, а риск сорваться выше. Если упал, надо воткнуть ледоруб в снег, упереться “кошками” во что-нибудь и ждать, пока найдут, это называется «зарубиться». Седловина, у последнего участка – привал на глоток горячего сладкого чая. Снимаешь две куртки из трех, рюкзак кидаешь в снег и уже без него, налегке – к вершине. Последние сто метров идешь минимум час – организм отказывается понимать, почему так сложно дышать.
А потом ты видишь своими глазами, что Земля – круглая. А ты – центр этого круга.
После восхождения Шаропи позвал нас в свою каморку в два квадратных метра. Маленький стол, три самодельные табуретки, трёхэтажная кровать. Поздравил с “Вершиной”. Человек, сделанный из солнца. Дал выпить пива из своего стакана, потому что других нет. Сказал, надо сделать ровно три глотка. Самое вкусное в моей жизни пиво. Называется “5642”. Столько метров над уровнем моря на вершине.
Мы спустились в лето, с заснеженных бесконечных полей в настоящий кавказский жаркий август, и дня три не делали ничего.
Совсем.
Кроме того, что сидели в кафе и ели хычины. Нет, конечно, были кое-какие занятия: мы прогулялись, съездили в МЧС сказать, что все-таки живы и поболтали с заводчиком лошадей, отличный, кстати, мужик. На все это ушло примерно часа два. За три дня.
У меня началась паника, мое чувство вины начало сопротивляться безделию: я не понимал, почему не надо никуда бежать, ничего писать, не проверять по сто раз почту, срочно не учить корейский.
«Это называется «отдыхать», — пояснил мой мудрый попутчик, — сначала странновато, но если расслабиться – начинает нравится».
«ВАУ!», — сказал я.
«ВАУ!», — сказала моя нервная система.
«Валим от сюда!», — сказал мой мозг.
Рискую сумничать, но это, видимо, то самое ощущение собственной бесполезности и утраты возможностей, свойственная в основном молодым людям (или невротикам) – когда где-то что-то происходит, а ты не там…
Позже выяснилось, что один человек не вернулся, решил идти к вершине один и остался там навсегда. Потом я вспомнил, как с нами к вершине шел инвалид, как его все подбадривали, делились чаем, забирали рюкзак, хотя свой нести уже нету сил – и он дошел.
Я вспомнил Шаропи. Его рассказ о потерянном ледорубе.
И чувство вины пропало.
Осталось у подножия Эльбруса.