Женька

Я часто скучаю по друзьям.

Тем самым друзьям, которые, остались в прекрасном и, как будто-бы не таком далеком, но уже безвозвратно утраченном беззаботном “детстве”. Ну, да, взрослость – это не цифра в паспорте, хотя мама хочет внуков, папа – кресло качалку, тело – дивана. Но ты скучаешь по друзьям, и, иногда, хочешь вернуть.

А я ведь жуткий эгоист, люблю порефлексировать и побыть один. Поэтому я скучаю, скорее, не по друзьям (простите, друзья), а по своим ощущениям.

Есть выражение «Детство в жопе заиграло». Мне оно непонятно.

Слово «детство» я понимаю, оно мне нравится, взрослеть вообще скучно, страшно и мучительно больно, порою.

Слово «жопа» мне тоже знакомо не понаслышке.

Но почему вдруг эти два слова оказались в одном предложении мне решительно не ясно. Даже, противно.

У меня есть друг. Женька. Женька сильно старше: когда я разбивал коленки, пытаясь покорить на красной Каме песчаную горку, Женька уже пил водку в лесу у костра. Но так сложилось, что в какой-то момент мы с ним сравнялись в понимании жизни. То ли я стал слишком рано пить водку, то ли он решил меня подождать.

Женька из тех немногих людей, с которыми уютно молча сидеть рядом. При том, что он интереснейший собеседник и один из самых начитанных людей, которых я встречал.

Но нет с ним этого тягостного вязкого чувства неловкого молчания. Молчание с ним уютное, как старый прокуренный кашемировый свитер. С дыркой на локте.

У него остались три сигареты и полбутылки дешевого виски, и он мой лучший друг.

По телевизору идет “Брат-2”. На раскладушке спит сосед Серега.

Воздух, которым все мы дышим, состоит из миллиарда мельчайших частиц: в нем есть пыль – умершая кожа; бактерии, которых вообще не увидеть глазом, и, черт с ними, атомы — НО кроме всего этого в воздухе всегда еще есть эта неуловимая дисперсия (и все вы об этом знаете) — взвесь эмоций и чувств: и все ЭТО — несказанные фразы. Из этих самых невидимых глазу структур Некто построил на смех небу наш мир. Миллиардная доля этого мира прямо сейчас и есть мой Женька. Женька сильно пьян, но стоит на ногах. Я могу только сидеть, раскачиваясь.

У Женьки сегодня важный день – тот самый день, когда две тонкие нити сплелись воедино и сделали его – Женька сегодня родился и Женьке сорок семь, тридцать пять, четырнадцать (нужное подчеркнуть) лет.

У каждого был такой друг? Который неожиданно в эти самые свои «двадцать-плюс-дцать-с-чем-то» влюбился.

Вслух: «Почему это епта все?», — думает он, — а вокруг только тишина и беззвучные картинки на “Рубине”, и пьяный я, и раскладушка с храпящим Серегой, так себе компания в такой важный момент, и ночь, сквозь которую лезвием по шоссе – шины мотоциклистов, — Женя спрашивает у Неба: «Зачем я живу?». Небо не отвечает. Это был один из тех вечеров, когда, начиная фразу, стоит запнуться – и лучше молчать, отдав ветру сделать из твоего заикания шедевр. И конечно, избранница Жени сильно его моложе. В ее голове любое слово веселится с ветками и листьями в осенней пожухлой траве. И сам Женя вдруг удивительно помолодел, и из его уст внезапно вылетает несовершеннолетняя фраза, когда тебе очень СТРАШНО влюбленному, но не тем животным страхом, когда нападает собака или что-то, называемое самолетом, с оглушительным ревом, взлетает, а из тех страхов, которые сковывают по ногам и рукам и не позволяют мыслям выйти, наш теперь общий знакомый, Женька, кричит: «Иди на ***!» – ну и вот, это значит влюбился!

Так влюбился, что аж не мог смотреть, и отверг, чтобы не бояться потерять. И почти что молча пил дешевый виски. А Жене, еще раз – сорок, например, семь лет.

Для многих это – взрослость, а для Жени – взросление.

— Осталось еще что? — спрашивает он.
— В подвале у Сереги, настойка.
— Так она крепкая, ее разбавлять надо.
— Все, что пьет Серега, разбавлять надо. Даже воду.

Серега, в ответ, повернулся на другой бок, ворча пружинами раскладушки.

Громким хлопком Женька поставил стопку на подоконник и наполнил ее странной жидкостью из канистры, по цвету и консистенции напоминающей отработанное машинное масло.

Как будто кто-то прибавил яркости на максимум в настройках изображения. Розовые овцы смеются, блеют; от яркого солнца у них кружится голова; они влюбляются и улыбаются, хлопают огромными ушами и взлетают. Специально обученный великан отгоняет тучи, поэтому здесь никогда не бывает пасмурной погоды, а дождь всегда с радугой. Птицы здесь поют самые последние хиты. Порой взгрустнется кому-нибудь, и тут же пожарные бьют в колокол, собирают красную машину и выезжают тушить специальной пеной с запахом карамели источник плохого настроения. Здесь слезы – только от счастья. В цирке только веселые клоуны. Страдать здесь запрещено законом…

Наступило завтра. Точнее, сразу послезавтра.

Наступило больно, огромным ботинком сразу на все тело. Я не проснулся, правильное слово “очнулся”. Вышел из дома. Минут за пятнадцать осилил спуск по пяти ступенькам с крыльца. Зеленый цвет травы гармонировал с зеленым цветом моего лица. Я стоял во дворе, пытаясь надышаться воздухом. Через какое-то время появилось тело Женьки, где был сам Женька в этот момент было неизвестно. С полчаса мы молча стояли на улице, он – облокотившись на яблоню, я – на желание жить.

Мы молча выкурили по сигарете. Потом, еще по одной.

Я выцедил из себя: “Что мы вчера пили? Я думал, умру”.

— Ты думал, — сказал Женька после паузы, — а я умер.

Детство, вроде бы, закончилось. Вчера. Сейчас – похмелье.

И стыд, когда забываешь и причину, и следствие, и смотришь на ту самую соседку, и, вроде бы, ничего особенного, главное – она не пострадала, все так же юна и беспечно счастлива, какое ей дело, что двое и Серега на раскладушке страдали ради нее, распивая до рассвета что-то, вроде нефти. Пусть. Забудется.

А Женьку надо снимать в кино, он уникально трагичен.

Вообще всегда.

Даже шашлык из курицы он ест трагично. Трагичный и парадоксально авантюрный. Мне он представляется Дон Кихотом. Или тем самым Мюнхгаузеным. Которому больно улыбаться, но он улыбается: «Серьезное лицо ещё не признак ума, господа».

Как-то мы с ним гуляли по лесу, как всегда, молча. Набрели на тарзанку. Решили покататься. Но просто кататься на тарзанке нам, двум взрослым, седеющим уже, мужчинам неинтересно. Возникла идея пролететь на ней вокруг дерева. Это уже приключение! Почти что битва с ветряной мельницей. Я, чур, Дон Кихот.

План был таков: я сажусь на коня (зачеркнуто) тарзанку, Женька толкает меня, задав нужную скорость и направление. После удачного, несомненно, облёта вокруг оси дуба, Женька ловит меня, дабы я не убился о ствол.

Толкнув меня с громким криком «Кия!», Женька не смог остановиться и устремился куда-то в кусты, будь ты проклята, кинетическая энергия. Совершив полуоблет оси, я боковым зрением пытался оценить близость ствола и близость Женьки: последнего не наблюдалось, а дуб приближался. От безысходности я заорал «Помогите!», после чего совершил налёт лбом о крону дерева.

Звезды. Звезды.

Оклемавшись, я увидел Женьку, выбирающегося из зарослей.

— Ты где был? — прохрипел я.
— Да я слышал твой крик, — с неподдельным сожалением ответил мой напарник, — рванул к тебе, но чувствую, меня кто-то за руку держит.
— Кикимора лесная? — спрашиваю.
— Да нет, — как всегда трагично сказал Женя и показал ладонь, насквозь проткнутую веткой.

В тот прекрасный день в нас точно заиграло детство.

Почему всё-таки именно «в жопе» мне до сих пор так и непонятно.